Гуманитарная оптика
Источник публикации: Из материалов к симпозиуму “Человеческое измерение будущего миропорядка” в Иерусаоимском универсиете
При любых общих рассуждениях о так называемой гуманитарии, тем более таких супер-глобальных, как продолженные Вами, уважаемый Олег Игоревич (и, которые, по чести – довольно-таки бесплодное занятие) следует, как минимум, исходить из основополагающего различения: прикладная гуманитария и общая (фундаментальная, “идеологическая” и т.п.) гуманистика.
В Ваших “пяти пунктах”. Вы, опять же глубокоуважаемый О.И, фактически исчерпывающим образом очертили границы и внутреннюю структуру прикладной гуманитарии. Что же касается фундаменталистики, то здесь остается много неясного (что и естественно), и много непрописанного и неартикулированного (что плохо и должно быть по крайней мере смикшировано, если не решено, в преддверии такой затеи, как предстоящий Конгресс).
Вполне закономерно поэтому, что в нашей прошлой посиделке собранные Вами многомудрые мужчины (В.В.Малявин,, Ш.М.Шукуров и др. – О.Г.)толклись именно вокруг этого – фундаментального – вопроса. Другое дело, что толкотня эта была не слишком конструктивной по причине, которую я, единственная дама в вашей “кумпании”, решаюсь назвать – отсутствиеопределения.
Посему рискую предложить такое определение: гуманитарная оптика. Речь по сути, конечно, идет о гуманитарной идеологии (пан-идеологии, транс-идеологии и т.п.). Однако же я иду на уступку (обусловленную исключительно непонятной неактуализированностью мысли Вашего возлюбленного В. Малявина, с которым, как ни печально, все негласно согласились, а именно, с его анти-идеологическим пафосом; об этом – будет время – я еще скажу, сейчас же просто сигнализирую, что анти-идеологизм в наши дни уже сильно не в моде в элитно-интеллектуальных кругах, да и по сути есть глупость и чисто ментальное, интеллигентское извращенчество), итак, я иду на уступку и предлагаю понятие оптика, понятие, чрезвычайно популярное ныне в гуманитарной литературе (иностранцам будет безусловно понятн).
По большому счету такая словесная замена очень плодотворна. В нынешней модной истерии по поводу “логоцентризма и как с ним бороться”, помимо модных глупостей, есть и резон – потребность пластифицировать чисто ментальные понятия. Судя по всему, в счастливые времена живая философия и живая мысль всегда имели пластический эквивалент, даже не эквивалент, а … достраивались пластически. Или, еще точнее, хранили память о пластическом (мифо-логическом) первоистоке. Понятие оптики в этом смысле чрезвычайно удачно в силу своей содержательной пластичности. Его и в самом деле можно раскручивать до бесконечности (видение, зрение, взгляд, поле зрения, угол зрения, преломление, искажение, оптический обман, оптические иллюзии, спецэффекты, типа теле- и микро-скопии или эффект бинокля, который может удалить или приблизить картинку и т.п.).
Ясно, что понятие гуманитарной оптики с лихвой перекрывает то, что принято называть гуманитарией – гуманитарное знание, имеющее свой гуманитарный предмет. Оптика предполагает так сказать, наведенный взгляд, причем на какой предмет он наводится – не слишком важно, гораздо важнее качество самого взгляда.
С этой точки зрения, гуманитарная революция XX в., о которой Вы, О.И., говорили, может быть понята как своего рода тотализация гуманитарной оптики: с одной стороны, гуманитарии наводят свое стеклышко на все, что угодно (культурология как пан-оптика, “паноптикум”), с другой стороны естественники (а также математики, экономисты и т.д. и т.п.) считают гуманитарные очки необходимым и даже обязательным элементом в наборе своих точных измерительных приборов. Вместе с тем этот процесс диффузии гуманитарности имеет и оборотную сторону: хорошо известно, с какой жадностью собственно гуманитарные дисциплины и области знания осваивали в XX в. методы, принципы, инструментарий и ценности (типа доказательности, верифицируемости) естественных и точных наук, перенимая даже практику постановки эксперимента (художественный авангард). При этом гуманитарные дисциплины оказывались порой точнее и безапелляционнее самих точных, синдром технократизма есть явление внутригуманитарное.
Из сказанного выше следует, во-первых, что упомянутая гуманитарная революция предполагает некую тотальную метаморфозу знания. Наряду со специализированными отраслями знания появляются и укрепяются области своего рода транзитного знания – гуманитарно-естественные, или гуманитарно-технические, В области собственно знания к таковым относятся, например, антропология и психология – признанные науки-лидеры конца II тысячелетия, в области так называемых гуманитарных практик – это, безусловно дизайн и архитектура, в области гуманитарной деятельности (политико-правовой) – фигура социального работника. Когда же в эту мультимедиальную поли-оптику подключится богословие (безусловно, не только христианское), тогда охват будет действительно полный и пост-история обернется прото-историей, во всяком случае по параметру синкретичности знания.
Но в подобной ситуации размывания гуманитарной дисциплины особенную актуальность приобретает опять же гуманитарная оптика, точнее же просто человеческая оптика, которую и следует прописать.
Ясно, что прописывать ее можно и нужно по множеству параметров: по предмету гуманитарного знания (гуманитарные дисциплины старые и новые, чистые и гибридные и т.п.), по методу и инструментарию (собственно, вопрос взгляда, глядения, смотрения), по ценностям, идеалам и установкам (так сказать, гуманитарный этос).
Естественно, никакому Конгрессу это не по силам, тем более мне одной в этой куцей записке. И тем не менее, хотя и не по силам, а неизбежно – необходимо и неизбежно – по крайней мере задаться этой неподъемной задачей, чтобы сделать хоть что-то подъемное (что именно – мне пока совершенно не ясно). Не случайно Ваши многомудрые мужички тут же именно за эту неподъемку ухватились и стали надрывать себе пупки. Мне же остается дело сравнительно легкое: критиканство.
Как мне показалось, всем крайне понравилось, как взялся за дело В. Малявин, который быстренько водрузил Вашего (нашего) гуманитарного колосса на две глиняные ноги: человечность итерпимость, плюс для устойчивости снабдил его костылем антиидеологизма. Меня же эти три ноги не убедили.
Что касается человечности. Сказать “человечность” – ничего не сказать. Традиция классического гуманизма располагает целым семейством гомо (сапиенс, люденс, фабер, симболикус … и до сих пор это семейство пополняется), добавьте “гомо” различных религиозных традиций (инфра-гуманизм) и серию монстров пресловутого “гуманитарного” XX века (а на деле пост- или транс-гуманитарного) – человек-зомби, человек-автомат, человек-инвалид, гомо-анималис, если не -бестиалис (человек-животное), а на подходе – человек-вегеталис и даже -фекалис (засранец, так сказать). Все эти гомо – продукт гуманитарной оптики, оптические явления. Каждый, даже самый монструозный, может быть представлен в качестве идеала человеческого (так, засранец и эксгибиционист Бреннер – большой любитель порассуждать о благородном, о спасении человека, искусства, мира и пр.; если же Бреннер, кстати, «художник года», – а значит, его человеческий идеал получил общественную санкцию, – так вот, если он нам не указ, то западный анатомо-патологический авангард дает ту же картину). Но это еще не все, потому что, каждый гомо, даже самый безусловно-идеальный, вроде человека-ангела в христианской антропологии, может быть вывернут наизнанку и подобно оборотню явиться монстром (напомню не лишенное оснований отчаяние В.В.Розанова по поводу бесчеловечности, садистичности, мазохистичности и т.п. ортодоксально-
аскетической традиции христианства).
В общем, на эту тему можно рассуждать до бесконечности. Ясно одно, либо надо конституировать собственного гомо и по его поводу активно идеологизировать (помня о том, что он все равно окажется оборотнем – это, видимо, фатально), либо дистанцироваться от этой толпы взаимоисключающих идеалов и заняться археологией и этнографией на материале всех этих надежд, проколов, заблуждений и прозрений по поводу человечности. Можно совместить оба варианта. Лично я своего гомо уже выдумала – это “гомо архитектурный”. Могу похвастаться – архитекторы крайне довольны и на редкость энергично работают с этим понятием. Что же касается многоголовой гидры идеального человека, то постоянно иметь ее ввиду, во-первых, крайне важно, в том числе и практически важно (чтобы не фетишизировать хотя бы пресловутые права человека), а во-вторых – крайне интересно. Можно даже затеять нечто вроде культур-антропологической компаративистики.
По поводу человечности пока все.
Теперь по поводу терпимости (в ее отличии от толерантности?). Здесь ситуация абсолютно та же – сказать терпимость, значит ничего не сказать. Само собой разумеется: раз имеется такое количество гомо, а следовательно этик, эстетик, целей, идеалов, способов и путей вочеловечивания, без терпимости не обойтись. Сюда же можно отнести весь джентельменский набор тотального плюрализма – всякий там мультикультурализм, свободу совести, гипер-дифферентность, бифуркации, порядок из хаоса, экуменизм (в узком и широком смысле), крушение мета-дискурсов, хвала лабиринту, отказ от абсолютов во имя мнений, т.е. мнимостей и тому подобное анти-идеологическое прекраснодушие с оттенком маразма. Грешна, сама отдала этому всему дань, крушила направо и налево. Сейчас же пребываю в глубокой задумчивости.
В любом случае тезис терпимости сам по себе нынче вышел из моды. И дело, конечно, не в моде, а в том, что он принципиально бесхребетен и с легкостью выливается в апофигизм, и, что еще хуже, превращается в умильную маску на морде фактической нетерпимости. Замечу, что наиболее успешно властная манипуляция нынче идет именно под знаменами терпимости (см. Ж. Бодрийяра, или совсем близкое – смотри вокруг).
Пафос В. Малявина более чем понятен: давайте жить дружно и не плевать друг другу в душу, а тем более не тащить в кутузку. Но делать это лозунгом Конгресса по меньшей мере наивно. Как бы то ни было, коль скоро без терпимости не обойтись в вашем гипотетическом Ноевом ковчеге, то понятие это надо как минимум объективировать (Малявинский вариант – крайне субъективизирован: о такой терпимости надо молиться и медитировать, терпеть и сострадать, а не Конгрессы организовывать) и соответственно артикулировать. С человечностью это сделать, как мне кажется, довольно легко (см. выше), с терпимостью же куда сложнее. Я, честно говоря, не знаю, на какую мифопоэтическую традицию эту ценность можно было бы замкнуть. В религиозной традиции есть понятие терпения, относимое исключительно к внутреннему опыту веры и личностной практике жизни по вере. То есть это дело уединенное, потаенное, с газу на глаз с собственной совестью и/или Богом на исповеди (которая – тайна и таинство). Переводя это потаенное в план явного, делая его основой идеологии внеидеологичности мы, как мне кажется, совершаем какую-то фундаментальную логическую (или даже онтологическую) ошибку.
В общем, плутать и петлять тут можно до бесконечности. Единственная внятная мысль, которая пока что пришла мне в голову – это то, что, скажем, в библейской традиции тема терпимости наиболее ярко и сформулирована возникает в контексте эсхатологическом: Содом и Гоморра (перед концом времен – чрезвычайно, надо сказать, похоже на нашу пост-советскую терпимость, когда всякая сволочь наслаждается безнаказанностью, разглагольствуя о терпимости) и Ноев ковчег (после конца). Наверное, что-нибудь можно надыбать на эту тему и в восточной духовной традиции. (А еще есть дом терпимости – вполне продуктивная метафора новоевразийского склада).
Короче, терпимость надобно объективировать, онтологизировать, мифопоэтизировать, архетипизировать, символизировать и поэтизировать (а может быть даже и биологизировать) и только тогда с ней можно будет работать как с понятием и феноменом. А для этого надо перелопатить всю историю культуры и множество духовных традиций, а также (здесь я откровенно фантазирую) – порыться в арсенале психотехник. Психотерапия вообще прекрасно подходит для раскрутки этой темы: терпимость здесь по сути дела профессионализирована и доведена до невероятной изощренности (я имею ввиду хотя бы профессиональное умение конституировать – вполне сознательно и, может быть, даже цинично – атмосферу эмпатии). Кроме того, можно отработать тему переговорных технологий (терпимость как технология коммуникации и инструмент выработки оптимальных решений), того же мультикультурализма (все же поопределеннее будет, чем пресловутый плюрализм), ну и, конечно,экуменизма (под углом зрения веротерпимости).
И, наконец, последнее. Как уже было говорено в самом начале, замена идеологии оптикой – это до известной степени хитрость, поскольку эти понятия в значительной мере друг друга перекрывают (но на оптику гуси пока еще не реагируют), однако не полностью.
В отличие от идеологии, оптика позволяет легче и убедительнее онтологизировать культурный процесс и, соответственно, гуманистику. Объяснять это долго, да я еще и не готова. Потому приведу пример, который меня нынче всецело занимает.
Если брать за точку отсчета эпоху Возрождения, как это сделали Вы (и с чем я не согласна: в европейской традиции первым гуманистом был Прометей, а вторым – Улисс), то уместно напомнить, что рождение ново-европейского гуманизма было запараллелено с рождением прямой перспективы. Как известно, перспектива эта выстраивалась с помощью достаточно хитроумного оптическогоприспособления и вполне может рассматриваться как пластический эквивалент оптики классического гуманизма. XX век, с одной стороны, довел до апогея и абсурда гуманистическую про-спективность и про-екционность, но одновременно предложил массу альтернатив: от возрожденной обратной перспективы и пост-модернистской ретро-спективы до интро-спективы психоанализа и того, что сейчас расцветает пышным цветом в архитектурном (и художественном) авангарде – бесперспективность. В каких-то случаях она едва ли не тождественная безнадежности. Однако же есть целый ряд примеров, когда люди (в данном случае, архитекторы) исключительно продуктивно осваивают это новое оптическое состояние, которое можно сравнить с пребыванием в тумане, дыму, плотных слоях атмосферы. Взгляд не проходит сквозь, что предполагает известную пустотность и прозрачность мира, но вязнет в стихиях и субстанциях. Происходят интереснейшие метаморфозы картинки, в которой плавает взгляд, не имея возможности отойти на расстояние и занять точку обзора целого и т.д. Дальнозоркость классического гуманизма сменяется близорукостью постгуманизма. По большому же счету человеческая оптика пытается приблизиться к оптике животных (например, стрекоз, рыб, ночного зверья и т.п.) или даже воспроизвести рецептивную систему растений, а значит сменить картинку (обязательный атрибут гуманизма) на тотальный сенсорный опыт, на фигуру поведения, психосоматику.
Кстати, у модного и, видно, неплохого писателя Королева есть замечательное эссе, насчет того, что лучший, идеальный человек – это бабочка.
С уважением и состраданием Г.К.
Поделиться в соц. сетях
Добавить комментарий Отменить ответ
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.